И СОЛНЫШКО, И ТУЧКИ…

И СОЛНЫШКО, И ТУЧКИ…

«Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце…» (Притчи 13:12)

Всю ночь лил холодный весенний дождь. С трудом просыпающийся город по воскресному лениво втягивался в суету дня. Крепко держась за бабушкину руку, Антошка перепрыгивал через маленькие лужи, послушно обходя большие.

— И солнышко, и тучки сегодня, — сказала бабушка Антошке, взглянув на небо. — Как бы снова не было дождя. И вздохнула огорченно: ох, промокнет Антоша, заболеет опять — тогда уж определенно запретит дочка брать его в церковь.

Доверчивое тепло чуть влажной детской ладошки согревало измученное сердце, но не о внуке сейчас печалилась бабушка. Не уходила тревога о дочери. О ней были и думы, и молитвы.

И СОЛНЫШКО, И ТУЧКИ…

«Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце…» (Притчи 13:12)

Всю ночь лил холодный весенний дождь. С трудом просыпающийся город по воскресному лениво втягивался в суету дня. Крепко держась за бабушкину руку, Антошка перепрыгивал через маленькие лужи, послушно обходя большие.

— И солнышко, и тучки сегодня, — сказала бабушка Антошке, взглянув на небо. — Как бы снова не было дождя. И вздохнула огорченно: ох, промокнет Антоша, заболеет опять — тогда уж определенно запретит дочка брать его в церковь.

Доверчивое тепло чуть влажной детской ладошки согревало измученное сердце, но не о внуке сейчас печалилась бабушка. Не уходила тревога о дочери. О ней были и думы, и молитвы.

— Дочка, донечка моя единственная, как же тяжко тебе живется! Солнышко мое, тебе ли не знать, как любит тебя Господь! От скольких бед Он тебя сохранил, и умом наградил, и миловидностью, и друзей дарил, а сколько хороших людей рядом с тобой всегда было! В такую меру любви человек любить не может. А ты всё сопротивляешься, всё не хочешь принять Его любовь… Уже выросла ты, родная моя, а я состарилась — и не могу тебе больше ни помочь, ни защитить от злобы мира. Но Христос-то и может, и хочет, и руки Свои пронзенные к тебе протягивает — а ты отворачиваешься и проходишь мимо… Господи, как мне больно видеть это! Так тяжело, так холодно жить в доме дочери… Там ад, где нет Тебя, Иисус… И скорбь, и безысходность… Больная, измученная, ты замкнулась от меня… Я же вижу, Господи, что ей плохо, а слово сказала — в ответ:

— Не грузи меня, мамочка, я так устала!

— Но ведь погибнешь, донечка, погибнешь без Бога!

— Ну, погибну, так погибну.

Не голос, а шелест листвы пожухлой! Умереть хочется от ее слов, от своего бессилия… Нет, не слышит меня доченька, Господи!!! Господи, как в бетонную стену стучу!

Материнское слово на ветер пущено. 
На ветер пущено, мимо уха пропущено, 
Мимо сердца, мимо сознания — 
В небыль кануло… 
Ветер чудный, верни ей слово, 
Напитав его светом солнца, 
Силой гор, птицы радостью звонкой, 
Чистотой воды родниковой. 
Пусть услышит!

Мысли-молитвы собирались в строчки, трепещущие, неясные, отражающие пока только чувства. Где-то в горле гулко стучало сердце. Это еще не стихи — только настроение, только первое дуновение могучего ветра, который уносил ее в небесные дали, в восторг Божьего присутствия:

Материнские слезы у Бога собраны, 
У Бога собраны и в чашу сложены, 
Сочтены, в алмазы отгранены, 
Не пропали они. 
Боже Святый, любви начало! 
Пусть не будет напрасной жертва, 
Кровь Христа пусть расплавит ей сердце, 
Что любви отцовской не знало. 
Стань Отцом ей!

С восхищением смотрел Антошка на бабушку, сразу помолодевшую, с разгоревшимся лицом, с поднятой головой. Он знал: это к бабушке «пришли стихи». А она молилась: «Радость моя, Господь! Только Твоей любовью живу, только Ты можешь утешить меня. Только Ты один поймешь. Верю, что успокоится на груди Твоей дитя мое, ведь Ты пообещал, что «потомство мое будет называться Господним вовек». Верю, что исцелишь, уврачуешь и тело, и душу ее. Люблю тебя, Господи, крепость моя, твердыня моя, прибежище мое, умножь веру мою, укрепи в надежде…»

Антошка всегда чувствовал, когда бабушка молится: она становилась далекой-далекой, как-будто улетала в небо. И сейчас он нахмурил брови и покрепче взялся за бабушкину руку: еще потеряется в своем далеке.

Слегка улыбаясь, бабушка кончиками пальцев смахнула слезу, из-под браслета часов достала тонкий носовой платочек, промокнула глаза и — привычно — вытерла внуку нос.

— Ну-у-у, бабушка! Ты чего, забыла, что ли? Я же уже здоровый! — недовольно дернулся Антоша. Он тоже был погружен в размышления.

* * *

— И солнышко, и тучки сегодня, — повторил Антошка вслед за бабушкой, взглянув на небо — и солнышко, и тучки, и кучки-мучки-бучки… И в каждой луже тоже живут солнышко и тучки, только маленькие. А что, если взять и прыгнуть в лужу двумя ногами, они куда денутся? Не-е, нельзя, бабушка заругает. А что, если… — и, покосившись на задумавшуюся бабушку, Антошка крепко наступил на самую серединку сияющего в луже солнца. Лужа сморщилась, — рассердилась, наверно, потому что тучки из нее куда-то подевались, а солнышко заискрилось в каждой морщинке. Почему-то бабушка ничего не сказала, только крепче сжала его ладошку и улыбнулась. — У бабушки сегодня на лице тоже и солнышко, и тучки, — продолжал рассуждать Антошка, — а глаза, как небо. Нет, как у тети Иры из воскресной школы. Тетя Ира нам читала про пять лепешек и две рыбки, которые были у мальчика, и он отдал их Иисусу. А Он сделал из них много-много хлеба и рыбы и накормил целых пять тыщ человеков. Или семь… Я забыл. Бабушка говорит, что надо делиться, и тогда что отдашь Иисусу, то Он умножит. Если бы у меня были пять лепешек, я бы три оставил себе, а две отдал Вовке из 4-го подъезда. И тогда бы мы помирились. Нет, надо себе оставить две, а три отдать, бабушка говорит, это называется «делиться по-братски». Но у меня же нет лепешек! Тогда я с Вовкой поделюсь своей конфетой, она большая, «Гулливер» называется. А лучше совсем ему отдам, пусть он со мной поделится «по-братски». А «Гуливер» — это когда большое или когда много? Надо у бабушки спросить, она всё знает. Вообще, я с Вовкой играть не люблю, он дерется и слова плохие говорит. Бабушка сказала, что Вовкин папа, дядя Коля, про Бога ничего не знает, и про грех не знает. И бабушки у Вовки нет. — Вздохнув, Антоша прижался щекой к теплой бабушкиной ладони:

— Бабушка, когда ты мне напечешь лепешек, я их тоже отдам Иисусу.

— Не нужны Иисусу лепешки, — засмеялась бабушка. — Ему нужно твое сердечко, чтобы в нем жить, чтобы оно стало добрым и любящим.

Антошка подумал: «Когда я вырасту, то обязательно отдам свое сердечко Иисусу. Он сделает его большим-большим, как… как… как до-о-ом, и тогда я буду любить всех-всех, и Вовку дядиКолиного тоже».

Разогнав унылые серые тучи, все выше поднималось солнце, даря свет и тепло всему живущему. В лужах побольше смешно купались воробьи, а лужи маленькие превращались в пар и улетали в небо. Весна! Скоро Пасха.

Светлана ГЕРМАНОВА

аминь